Так и было в тот день 1998 года.

Редактор вызвал отрывисто:
— Есть идеи?
— Есть.
— Ну давай. К вечеру в номер.
Все просто. Тем мне давно никто не давал. Я сам брал.
Минск, между Юго-Западом и Жукова — частный сектор. Давно хотел туда.
Немного подмораживало, я с черной папочкой, диктофончиком, которым никогда не пользовался, продирался сквозь серую грязь.
Частный сектор в ноябре — это апофеоз погодной мерзости; если вам хочется однозначно испоганить настроение, то это лучший вариант.
Моросило, под ногами расползалась склизь, лаяли собаки. Что я тут делал? Хрен его знает. Я не приехал сюда специально, я никого тут не знал и я очень боялся этих злобных деревенских собак. Но я хотел зайти в какой-нибудь дом и просто спросить: «Люди, как вы ЗДЕСЬ живете?». Вокруг Минск, красивый, светлый даже в серости, с кафе и ресторанами, с магазинами и широкими дорогами, а как вы тут?!

Ну вот такие планы были.

Я брел вдоль гнилого забора, смотрел на страшные хибары, прислушивался к опасному рыку. Собак было много. Они были везде.
И выбирать из этих уродливых близнецов не приходилось: я толкнул калитку четвертого или пятого дома. С виду тут никто не лаял хотя бы.
Дорожка в одну плитку, заворачивала, видимо, к крыльцу, которого видно не было. Я зашагал, страх гнал меня, я панически боюсь собак. Вокруг ни души. Света в окнах нет. Все гнилое вокруг — дом, забор, дорожка, окна, деревья, палисадник — тем не менее, выглядели аккуратно. Такой вот диссонанс.
Я свернул к двери дома и тут сзади послышался сперва рык, потом быстрый цокот и нарастающий грозный лай. Мне поплохело, я резко обернулся.
Огромный пес неизвестной породы замер в полуметре от меня. Без цепи. Из его пасти свисала слюна и от нее шел пар. Судя по всему, жить мне оставалось недолго.
Говорить о том, что не стоило вот так просто входить в чужой незнакомый дом было уже поздно. Но я журналист, а журналист -это чувак без страха и упрека. Я наивно так думал про себя.

Псина недобро ухмыльнулась, лязгнула челюстями и по миллиметру стала приближаться. Она могла бы сожрать меня в секунду, но, видимо, смаковала момент.
Страх пропал и я понял, что это конец. Единственный выход — запрыгнуть на крышу дома. Все. Я опустил свою папочку, которой прикрывался все это время. Хорошая защита, да. И закрыл глаза. Материал немного не получился, — полумал я. И в эту же секунду звонкий девичий голос саблей вспорол мглистый ноябрьский день:
— Брысь!!! Пшол!!!
Я кажется заплакал. Мне было так страшно, что вот сейчас, сообразив, что нет, что я еще, может, и поживу — я опустился на землю. Адреналин и все такое.
Она стояла в двери, на крыльце, лет двенадцати, в каком-то простецком платьице и смотрела на меня.
— Вы кто?
— Я? Я журналист, корреспондент. Хотел… — Я огляделся: собака пропала. — …хотел написать про вас. Может кто из взрослых есть?
Я еще не отдышался и говорил сбивчиво.
— Журналист? Да…да, мама скоро придет… но вы пройдите в дом, подождите, а то вы промокли совсем. — Она распахнула дверь.
Я даже и не заметил, что дождь усилился.
— Спасибо большое! — я прошмыгнул внутрь.
Что вам сказать. Не буду описывать толстовскими эпитетами, входа, как такового не было, дом начинался с кухни и печки посередине нее. Затхлость и сырость. Отвалившиеся обои, грязь, полутьма, печь не работает. Сквозь маленькое окошко ничегошнньки не видать. У меня сжалось сердце.
— Вы тут живете? Это же не дача? — спросил я девочку.
— Да, живем. Тут. Нет у нас дачи, зачем? — просто ответила она.
— Угу. И правда, зачем, — пробурчал я в ответ.
Внутри было холодно. Холод усиливался сильной сыростью.
Прошло минут десять. Я сидел в комнате, следующей за кухней, на подобии стула и таращился по сторонам — бедно. Неприкрытая бедность давила. Какой-то ковер на стене, шкаф, стол — все это старенькое, еле-еле живое. Наконец хлопнула дверь.
— Здравствуйте. — В комнату вошла женщина лет сорока. Чуть хриплый голос. Простуженный. Простая дешевая одежда. Без косметики.
— Мне дочь уже сказала. — Елена Петровна, — представилась она.
— Вильям. Я из газеты. — И мое имя и газета, — все это тут звучало как-то неуместно. — Хочу про вас написать…
— Ох… — сказала она. — А почему мы?
— Не знаю, — честно ответил я.
Она провела меня по дому. Смотреть было не на что. Психоделический сюр.
— Я не знаю, что вам сказать… я работаю осеменителем коров в Ждановичах, мужа вот нет, две девочки у меня… а так вот все хорошо.
Я видел, что прекрасней некуда.
— А почему так холодно? И сыро?.. — спросил я о насущном.
Она замялась.
— Да… вот нужно было угля купить, но денег нет, топить нечем. Мы на ночь немножко прогреваем, а то с утра трудно просыпаться… дрова почти кончились. У девочек зрение вот падает, за свет тоже долг.
— И сколько?
— Что, долг?
— Зрение. — У меня была минус единица. Я не очень в ту пору хорошо видел.
— У младшей минус четыре. У старшей минус шесть. Вот свечи, уроки со свечами делают.
Мне стало невыносимо душно. Такой хреновости я давно не наблюдал.
— И что же делать? — спросил я.
— Не знаю… — она почти прошептала.
Кажется, я начал завидовать их собаке. Ей хоть уроки делать не надо при свечах.
— Мда…
Мы пообщались еще минут двадцать и попрощались. Потом я выбрался оттуда почти бегом. Ощущение полной опустошенности.
Что я мог сделать? Моей зарплаты в 1998 году едва ли хватило на десяток килограммов угля. Но ведь есть же выход какой-то! Должен быть! Я судорожно соображал.
Через полчаса я стоял на Гикало в конторе по снабжению углем. Как-то так. Меня на удивление быстро принял директор.
Я вкратце описал, он, крупный, огромный, вполуха слушал.
— Нее, ну как… — это было понятно. — Мы же не благотворительная фирма. Мы так не можем. Нет!
— Евгений Васильевич. Ну может за рекламу? — я выкручивался. Я не мог упустить его.
— Нафига мне реклама. — Он был совершенно прав. — Никак! Всё. Не могу помочь. До свидания.
— Евгений Васильевич. У нас приличный тираж. Очень. Вы же прекрасно знаете нашу газету.
— Ну. Знаю.
— Давайте так. Я про вас лично напишу. Что вы — хороший человек. Целую полосу про вас. С фото. — Мне нечего было терять, я и не надеялся. Говоря это, я просчитывал варианты, где взять деньги на этот несчастный уголь.
Он как-то неестественно откашлялся, встал, прошелся. Потом вернулся за стол.
— Так сколько надо?
— Три тонны. — Я не верил угольному счастью. У меня аж живот заболел от волнения.
— Ладно. Давай адрес.
Я продиктовал.
— К вечеру будет. Пусть ждут там.
Я кивнул, пожал его теплую мягкую руку. И даже поцеловал бы, если было бы нужно.
У меня было состояние Зазеркалья. Мы договорились об интервью и я вышел.
Где-то неподалеку нашелся бар и я выпил махом сто пятьдесят. Потом еще пятьдесят. Потом долго шел в редакцию, навстречу попадались бары и я в них заходил и согревался. Денег было мало, но было все равно. Шел дождь, беспрерывный, беспросветный ноябрьский дождь. Мне стало тепло.
Редакция бурлила.
— Тебя к редактору, — он сам не свой!
Я зашел. Холодок по спине. Что-то напортачил.
Каменное лицо шефа. Шеф немолод. Он был корифеем белорусской журналистики и издательского дела.
Он встал. Прошел ко мне. Протянул мне руку. Я тоже протянул. И тогда он пожал ее — мощно и крепко стиснул, потом обнял.
Я был в полном недоумении.
— Тебе тут звонили, — сказал он. — Искали тебя. Семья Хлестовских.
Я пропитый циник, я могу написать что угодно, но блин! — ком в горле встал моментально.
— Они просили сказать тебе спасибо.
И тут я понял зачем на меня лаяла собака. Она пыталась мне сказать, потому что больше никто не слышал.